Приятного чтения!

Золотой кишлак

Провёл я вечер с древним стариком —

Приветливым и добрым шутником…

Он говорил, Памира старожил,

А я писал… в стихи переложил.

— Ещё мне в детстве сказывал отец

(так начал повесть хитрую мудрец),

А моему отцу поведал дед,

А деду прадед, — и начала нет,

Что где-то чей-то в кишлаке сосед,

Освобождаясь от житейских бед,

Людей созвал, прощенья попросил,

Вздохнул — и тихо, из последних сил,

Свою былую тайну огласил,—

Сказал:

«Однажды, в прежние года,

Когда рука была ещё тверда,

Я вышел на охоту… Целый день

Оленя гнал. Завёл меня олень

В гористую пустыню… Я бежал

По крутизнам и по уступам скал;

И, сильно отощав, упал больным,—

Ведь больше суток, жаждою томим,

Не ведал я ни отдыха, ни сна…

Лежу и вижу: даль в горах ясна,

С другой горы, со снежной высоты

Бежит река небесной красоты…

Такой воды не видывал нигде.

И вот я встал и побежал к воде,

И погрузил своё лицо в поток,

И столько пил, что больше пить не мог.

Вдруг замечаю: яблоко плывет,—

Нет, не дичок, а самый лучший плод.

Я взял его, без меры удивлён,

И поворачивал со всех сторон,

И долго думал, и не мог понять,

И удивлялся, и шептал опять:

«Зачем ты здесь, на горном леднике,

В снегах, от всякой жизни вдалеке,

О сладкий, сочный, круглый, золотой,

Весёлый шарик, соком налитой?

Быть может, есть кишлак среди снегов?

Да нет. В снегах не строят кишлаков…»

Я снова лёг, остаток сил храня…

Но любопытство мучило меня,

И я пошёл на поиски один…

Не помню, как и где, среди вершин,

Я очутился в тайном цветнике…

Не камень — розу я держал в руке.

Людей каких-то я увидел там,—

Они, счастливые, не ровня нам.

Хотя весной чуть-чуть опьянены,—

Но гордого достоинства полны.

Зима и лето, камень и вода

Тем людям покорились навсегда.

Тут произнёс я, помнится, слова:

«Вот человека сила какова…»

Ступала там, как на песок, нога

На яхонты, кораллы, жемчуга.

Посудой золотой дома полны,

И не имеет золото цены…

Все дети там играют, как хотят,

Там юношам любить не запретят,

И сколько там я видел стариков,—

Окружены толпой учеников.

Там вовсе нет вражды между людьми;

Кто спросит: дай, — готов ответ: возьми.

Там братья все, там злобы нет следа,

Там, как мужчина, женщина горда.

Никто не хочет избежать труда,—

Не потрудившись, не вкусит плода,—

Им труд приятен, как в жару вода,

Затем, что не бесплоден никогда:

Там всё, что тронет человек рукой,—

Приходит в равновесье и покой…

Дехкане! Я при жизни был в раю

И правды перед смертью не таю.

Ведь это рая — не земли закон,

Что человек стареть не обречён,

Что в меру с летом смешана зима,

Что щедрого не сторожит сума,

Что слишком мудрый не сойдёт с ума,

Что май не обречен на листопад,

Что радости не требуют расплат…

Я был в раю, дехкане-бедняки…

Часы мои предсмертные горьки,

Грехи мои, должно быть, велики,

Что не нашёл я больше той реки,

Я той дороги больше не нашёл.

В горах безвестных затаился дол,—

Не помню местность называлась как,

Но кажется мне — «Золотой кишлак».

Итак, у райских я гостил дехкан;

Мне сладок был их сытный дастархан:

Мёд, масло, сахар, молоко, набот—

Оскомину такое не набьёт.

«Живи у нас без горя и забот», —

Мне этот добрый говорил народ.

«Забудь свой дом в своей дурной стране,—

Старейшины советовали мне.—

Зачем ты будешь бедствовать опять?»

Я долго был не в силах отвечать…

И низко, низко голову склонив,

Заплакал я… Был мой ответ правдив:

«Счастливые, — сказал я, — не могу.

Свободные, — сказал я, — не могу.

В родимый край лишений и забот

Отцовская печаль меня зовёт;

Моих детей тяжелый душит гнёт;

Их горе сушит, их обида гнёт;

Ведь, неокрепшим деревцам сродни,

Остались дети милые одни…»

Обидел мудрецов ответ такой,

Смутил он чем-то светлый их покой.

Один мне в душу грустно поглядел

И на глаза повязку мне надел…

«Ты не в плену. Иди к себе домой.

Мы в гости ждём тебя с твоей семьёй.

Желанным братом будешь нам опять,

Коль путь обратный сможешь разыскать.

Мы в тайне пребываем навсегда,

Не открываем, как пройти сюда;

Ты сам тропу к обители найди.

Прости, коли обидели, — уйди».

И я ушёл потерянным путём

И возвратился в свой убогий дом…

Хотел забрать в далёкий рай детей,

Но побоялся собственных затей:

Мы выдержим ли тягости дорог?

Не покарает ли за смелость бог?

Не грянут ли дорогой холода?

Не ожидает ли в пути беда?

Не падают ли скалы у реки?

Достаточно ли овринги крепки?

Опасны в Гималаях медведи.

В стремнину попадёшь, того гляди.

Того гляди, сорвёшься со скалы.

Хватают маленьких детей орлы…

К тому же в путь еды не напасёшь,

Домашний скарб с собой не унесёшь.

Так жизнь моя в сомненьях протекла…

В моих глазах уже густеет мгла.

Я жил и умираю бедняком,—

Со всеми я несчастьями знаком,

И сыновья и внуки — бедняки,

По-прежнему от счастья далеки…

О, где вы, золотые кишлаки?

Где берега неведомой реки?..»

Так он сказал, и так скончался он,

Соседями в землянке окружён;

Слеза застыла на его щеке.

И это всё о бедном старике…

Но о той поры рассказы о местах,

Где вечен май и где неведом страх,

Распространились по стране Памир.

Памирский горец голоден и сир,—

Такой нигде не встретишь бедноты.

Прожить ли человеку без мечты?

Поэты сочиняли баяты,

Певцы воспели землю красоты…

Случалось и такое иногда,

Что люди пропадали без следа,

На поиски бесплодные уйдя

По тропам ветра, снега и дождя…

* * *

Я был в далёкой юности своей

Не лучше остальных и не глупей,

И в зрелости я тихий был мужик, —

Памирский камень вспахивать привык,

И сам не знал, близка иль далека

Дорога Золотого кишлака.

Имел я, бедный, брата силача,

Сказал я как-то брату сгоряча:

«О, брат мой, бросим горькое житьё.

На мне истлело рубище моё,

Твоя землянка развалилась вся,

Над ней скала качается, вися,

Наш урожай — две горсти ячменя.

О сильный брат, послушайся меня.

Нам, кроме смерти, не дождаться благ, —

Уидём, поищем Золотой кишлак».

Ответил брат: «Я тоже в путь готов».

Нас подобралось десять земляков;

Решили мы, что не одним путём,

А в разные мы стороны пойдём,—

Кому удача улыбнётся, тот

Других оповестит и позовёт…

* * *

Был у меня сынишка Шарафджон…

Я уходил, и горько плакал он,

И плакала моя жена всю ночь;

И взял я кислую траву риводж:

За неименьем доброго зерна,

Ты знаешь — пища странникам она…

Вот так мы с братом странствовать ушли.

Мы проходили — чёрные, в пыли,

По тропам и дорогам разных стран.

Попали в Балх и видели Иран;

В горах Тянь-Шаня дикие поля

Нас обманули, счастье нам суля.

Нас видел барс у Герируд-реки;

Мы к баям нанимались в батраки —

То баранту беречь среди степей,

То на подрезку маковых стеблей…

Зимой и летом в рваных чапанах

Мы побирались в разных чайханах;

В ноздрях — земля, как войлок борода,

Как дервиши, входили в города…

Всего же чаще путь наш пролегал

В пустынях каменистых между скал.

И всюду, проходя за далью даль,

Одну и ту же видели печаль,

Одну и ту же горе-нищету,

Одну и ту же суету-тщету.

Мы были молоды, когда ушли

На поиски неведомой земли.

Устали мы, состарились в пути,

А не сумели до неё дойти.

Не давшая мне радостного дня,

Судьба смертельно ранила меня:

От голода погиб любимый брат…

Был полон слез его прощальный взгляд,

И с этим взглядом, как звезда дрожа,

Погасла рядом и моя душа…

Отчаявшись, я силы потерял,

Как будто брат в могилу их забрал;

Как маленький ребёнок, слаб и мал,

Отчаявшись, я сумасшедшим стал.

И вспомнил я про свой кишлак родной

И вновь побрёл с надеждою одной, —

Войти под сень убогого жилья,

Где бедствовал и где молился я,

Где над пустой похлёбкой из травы

Склонялись две родимых головы,

Где старый мой кетмень стоит в углу,

Лежит кошма на земляном полу…

Но я не знал на родину дорог,

И в странствиях я снова изнемог;

Я жил в пещерах, избегал людей,

Был коршуна голодного худей.

На те высоты зверь не забредал,

Где я, объятый ужасом, блуждал.

Счёт времени я потерял давно,

Дни различать мне не было дано;

В степи однажды, сквозь туман жары,

Я видел стены древней Бухары,

И голубел за пыльной пеленой

Хотан или Яркенд передо мной,—

А, может быть, гробница Тадж-Магал…

Но я тропой окольной убегал,

Пытаясь худших избежать мытарств,

Боясь сарбазов на границах царств.

И, сколько сил осталось у меня,

И все уже расстратил, не храня;

Как жёлтый лист, разбитый черепок,

Я плоским стал и на дороге лёг…

Меня плохие разбудили сны

Среди ночной, холодной тишины.

Я встал с трудом, дрожа в своём тряпье;

Поплёлся по обрывистой тропе,

И вскрикнул, — будто молния-змея

Пронзила с головы до пят меня.

Сверкающий, алмазный, золотой,

Весь налитой, как соком, красотой,

Мир красовался на гребне горы,

Весь в тонких струях радужной игры,

Хоть небольшой, — до края полный благ…

«Вот, — я кричал, — вот Золотой Кишлак!».

С трудом дождавшись утренних лучей,

Я вышел в путь. Мне песню пел ручей

Какую-то знакомую, но я

Не мог ещё понять речей ручья…

По сторонам густы и широки

Коврами разостлались цветники;

А что за ними? Небо иль земля?

Похожие на облака поля,—

Так иногда волнисты и вольны

Бывают облака вокруг луны…

То самый лучший хлопок созревал,

Гусёнком из яичка прозревал.

Дул ветерок, лаская, не пыля;

Высоко поднимались тополя;

Больших кибиток ровные ряды

Располагались около воды;

Куда ни глянь — плодовые сады:

Отсвечивают пламенем плоды,

И пчёлы, пролетев, благодарят

Цветущего сумбула аромат…

Вдруг я заметил — девушка идет.

Испуганно воскликнула: «Вай дод!».

Пугаясь и смеясь, удивлена,

Разглядывала странника она.

Как хиндукушскнй як, я был космат;

На мне истлел, хвостатым стал халат;

Седые космы застилали взгляд,

Беззубый рот сжигал молчанья яд…

И горький стыд и муку затая,

Сказал я только: «Доченька моя,

Нет у меня и не было жилья,

Перевидал я многие края,

Михнатабадец из Рушана я,

По господу отцов — Исмаилья…

Здесь если рай, — как мне войти ловчей?

Земной же если край, — скажи мне, чей?»

Но девушка мужчину привела,

Похожего осанкой на орла;

Расспрашивать он стал, кто я такой.—

В одной руке — калям, китаб — в другой,

И я, по чистой совести своей,

Всё рассказал от самых первых дней.

«А кто же ты?» — спросил я, наконец,

И был ответ:

«Я Шарафджон, отец».

«О сын! — я закричал, и трясся весь —

Тут Золотой кишлак? Мы оба здесь?

Как ты нашёл обетованный край?

Привёл ли мать-старуху? отвечай!»

Сбегаться стал народ со всех сторон,

Сказал при всём народе Шарафджон;

«Отец, не плачь. Собою овладей.

Ты у себя, на родине своей.

Ты в нашем старом, старом кишлаке:

Вот Чёрная гора невдалеке:

На том клочке, где ты стоишь теперь,

Был некогда наш старый дом, — поверь.

Ты двадцать лет отсутствовал, ата,

Тобой владела древняя мечта,

Что где-то есть счастливая страна,—

Полна любви и жалости она…

Нет, счастья нет готового нигде,

Ни на земле, ни на другой звезде.

Счастливых и несчастных нет планет,

И жалости, отец, на небе нет.

Ты — у себя. Всё то, что видишь здесь,—

Гирлянды роз и этот хлопок весь,

И каждый плод, и каждый новый дом

Добыты нашей волей и трудом.

Взорвали мы угрюмую скалу,

Что на округу наводила мглу,

Разгладили на склонах гор бугры,

Пригодные лишь дивам для игры.

Поток, что бесновался без конца,

Мы взяли под уздцы, как жеребца,—

И повернули в новые места,

И оседлали крепостью моста.

Смирился полудемон — полуконь:

Поставлена плотина, как закон;

Любуемся косматой и седой,

Разобранной в три пряди бородой.

А дивный свет, который видел ты,

Не волшебством возник из темноты:

Ты видишь — над водой стоит хана,—

Как будто чанг или рубаб, она

Для музыки могучей рождена:

Она имеет струны и колки

Для великанской, демонской руки.

Здесь, вместо песни, добываем свет, —

Он, по природе, — музыки сосед.

Проверь, отец, правдивый мой рассказ.

Нет, здесь не рай, бессмертных нет у нас.

Был труден путь. В могиле мать лежит,

Зелёный зарф могилу сторожит…

У нас не рай. Был труден каждый шаг,

Не весь достроен Золотой кишлак,

Но в ясный край мы знаем путь прямой.

Ты ж отдыхай. Идём, отец, домой…»

Так мне сказал при людях Шарафджон.

Все шли за нами. И добавил он:

«Отныне будем вместе жить, не врозь.

Ляг на ковры, халат истлевший брось,

Мою рубаху чистую надень…»

Но я спросил: «Сынок, где мой кетмень?

Вхожу я нищим в чисты о края…

Жива ль мотыга старая моя?

Ты, сын, летишь на огненном коне,—

Дай, выеду кой-как на кетмене,—

Но, так и знай, не помер я пока,—

Пусть пригодится и моя рука…»

То было не во сне, а наяву.

Теперь в колхозе сталинском живу».

* * *

Так рассказал Рушана старожил.

Я записал, в стихи переложил.

Я от себя не вставил ничего

И не убавил от речей его.

Да снизойдёт к истории моей

Тот, кто богов и демонов сильней,

Чья воля на Памир меня вела,—

Да славятся, в веках его дела.

Кто, сотни раз листву переменив,

Как дуб, — в итоге остаётся жив;

Кто борется в крови, но не умрёт,

Кто всемогущ и милостив? — Народ.